Так и не прочитали: Уроки Достоевского для людей XXI века

Фёдор Михайлович, несомненно, явил своим творчеством и самой своей жизнью феномен "пророчества" и христианского "апостольства" через художественное слово. И слово это было особым – как бы выходящим за пределы собственно литературы. Недаром его не любили "чистые стилисты" – Бунин и Набоков. Последний сравнивал творчество Достоевского со свечой, зажжённой днём в комнате, наглухо занавешенной от дневного света.

Но внутренний свет автора "Братьев Карамазовых" был в своём роде сильнее солнечного. Ибо Солнцем был для него Христос. "Если бы как-нибудь оказалось... что истина вне Христа, то я предпочел бы остаться с Христом вне истины". Соответственно, и тьма, которую писатель открыл в людях, включая себя самого, была пугающа. Он бестрепетно, с предельной честностью исследовал, как уживаются в душе человека "идеал содомский" с "идеалом Мадонны". И если это в каком-то смысле была исповедь, то вела она в итоге к христианской проповеди. Которая доходила и до неверующих. Достоевский уточнял:

Меня зовут психологом. Неправда. Я лишь реалист в высшем смысле, – то есть изображаю все глубины души человеческой.

Не метафизик зла и не гуманист

Глубиной проникновения в потаённые закоулки души, в метафизику зла он оказался близок "отцу абсурда" Кафке и даже сумасшедшему богоборцу Ницше. Критик-народник Николай Михайловский за это же назвал его "жестоким талантом", а Максим Горький обругал "нашим злым гением". Философ-публицист Василий Розанов (ему Царьград тоже посвятил большую статью) в "Опавших листьях" выдал совсем уж несправедливую характеристику:

Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в "сволочь" на Руси и стал пророком её.

Нет, не "пророком сволочи" и тем более не апологетом "относительности" добра и зла был писатель, а тем, кто спускался в мрачные подземелья, проходил сквозь густой болотный туман с фонарём духовного света. "Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей", – говорил он устами своего героя во "Сне смешного человека".

А в "Дневнике писателя" сформулировал:

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни... лишь из одной её вытекают.

Как никто другой Достоевский доказал эту истину "от обратного". Если нет бессмертия души, то получайте раскольниковское предницшеанство: "Тварь ли я дрожащая или право имею?". Или тотальный эгоизм "подпольного человека": "Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить". А как итог – болезненная интеллектуальная загвоздка Ивана Карамазова: "Если Бога нет, то всё дозволено".

Фёдор Михайлович Достоевский, несомненно, явил своим творчеством и самой своей жизнью феномен "пророчества" и христианского "апостольства" через художественное слово. Фото: Dmitry Chasovitin/ Globallookpress

Русского гения часто норовят назвать "гуманистом", но он никогда не был таковым, если брать точное значение этого слова: "Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?" Воистину пророчески – и по отношению к страшным урокам ХХ века, и к нынешнему расчеловечению – звучит вывод писателя:

Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть.

Кого корёжит автор "Бесов"?

С жуткой прозорливостью разгаданные Достоевским бесы в человеческом облике Петеньки Верховенского – это ведь не только про "русскую революцию". Это прямо про сегодняшнюю реальность:

Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо!

Мышь, которую "жидок Лямшин" (маленький почтамтский чиновник из "Бесов") засунул за киот иконы, – разве это не то же самое, что кощунственная выставка Марата Гельмана "Осторожно, религия!" и многие другие подобные?

Болезненная ненависть к Православию, к русскому народу – явный признак "бесов" во плоти – и во времена писателя, и ныне. Поэтому и корёжит их творчество Фёдора Михайловича во все эпохи. Известны отзывы Ульянова-Ленина о произведениях Достоевского: "морализирующая блевотина", "реакционная гадость", от которой "тошнит". Через десятилетия "революционную перекличку" подхватывает Анатолий Чубайс:

Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски.

Чубайс и Ленин откровенны. Как и Дмитрий Быков, называющий Достоевского "началом русского фашизма" и "главной бедой человечества в XIX веке". Другие не могут себе этого позволить: как же признанный гений – не комильфо. Но при этом всё равно втайне ненавидят, морщатся, хотя бы за такие его высказывания: "Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить".

Всечеловек, а не общечеловек

Некоторые до сих пор тщатся подредактировать, отделить художника Достоевского от его "заблуждений". Так, ещё с советских времён либеральные литературоведы пытались противопоставить публицистику и художественные произведения писателя, его ранние и поздние вещи, и всё это вместе – "великодержавному шовинизму", дружбе с "этим ужасным Победоносцевым". На самом деле Достоевский был целен. "Дневник писателя" – это продолжение его романов – и наоборот. А "Бедные люди", восхитившие Некрасова, аукаются с "Преступлением и наказанием" на новой высоте.

Актёр Сергей Рожнов в роли Родиона Раскольникова в сцене из спектакля "Убивец" по роману Федора Достоевского "Преступление и наказание" в Московском государственном театре "У Никитских ворот". Фото: Сергей Киселев / АГН "Москва"  

Творчество Достоевского – перевёрнутое и гиперболизированное отражение жизни самого писателя. Он близко видел в больнице у отца на Божедомке жизнь и смерть отверженных бедняков, встречал в Инженерном училище – Раскольниковых; в трущобах Петербурга – Сонечек Мармеладовых, а в кружке Петрашевского – Шатовых и Кирилловых.

Он – стоявший на Семёновском плацу с мешком на голове в ожидании расстрела, а потом четыре года гремевший кандалами на каторге; похоронивший первую жену и двух детей, всю жизнь нуждавшийся – в отличие от большинства писателей-современников мог сказать, что узнал русскую жизнь и русский народ из самых глубин. И имел полное право сказать о нём:

Особенность её (русской народности): бессознательная и чрезвычайная стойкость в своей идее, сильный и чуткий отпор всему, что ей противоречит, и вековечная, благодатная, ничем не смущаемая вера в справедливость и правду.

Тяжёлые жизненные испытания вернули ему православную веру во всей своей глубине – с народным состраданием к людям и любовью ко Христу, с пониманием спасительности для России уваровской формулы "Православие. Самодержавие. Народность", а с другой стороны – смертельной опасности либеральной фронды и революционного нигилизма.

Но Достоевский не стал бы всемирным гением, если бы, будучи глубоко русским человеком, не вывел бы своей главной идеи – всечеловека. Она особенно ярко прозвучала в знаменитой "пушкинской речи" писателя, вызвавшей экстатический восторг слушателей самых разных убеждений:

Стать настоящим русским, стать вполне русским может быть и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком если хотите.

В этом выходе за рамки узкого национализма писатель исповедовал и проповедовал то, что Истина едина, и она объединит Восток и Запад в Любви Христовой. А для служения ей можно и нужно жертвовать национальным эгоизмом, потому что Россия и русские предизбраны Богом для такого подвига – как мессианский народ.

Илья Глазунов. "Ф. М. Достоевский. Белая ночь". Холст, масло, 1983 год. Фото: Russian Look / Globallookpress

"Всечеловека" Достоевского некоторые начали позже лукаво смешивать с космополитом без корней, но сам писатель именовал последних "общечеловеками", противопоставляя эти понятия. В одной из самых глубоких книг о русском гении "Достоевский о России и славянстве" (1940) канонизированный Сербской Православной Церковью Преподобный Иустин (Попович) написал: "Достоевский – пророк, ибо он всечеловек". А также... философ, мученик и наконец – "апостол, ибо всечеловек".

Великий Инквизитор в царстве ковида

Пройдя в юности через искушение социализмом, Фёдор Михайлович навсегда отверг любые прожекты устроения социума "по плану", любые социальные "матрицы". Сначала – братья во Христе, а потом уже "братство", отвечал он на известные лозунги современников. Так, Николай Бердяев определил удивительно точно:

Достоевский наносит удар за ударом всем теориям и утопиям человеческого благополучия, земного блаженства, окончательного устроения и гармонии.

При этом Фёдор Михайлович остро чувствовал, что большая часть человечества скоро отвергнет и уже, начиная с Запада, почти отвергло – как бремя, так и свободу Христа, преклонившись перед материальными благами. "Ничего и никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы", – говорит Великий Инквизитор.

Этот гениально выведенный писателем в "Братьях Карамазовых" образ-символ не только и не столько католической подмены христианства, сколько грядущей глобальной и тоталитарной антиутопии, в которую мы сегодня вползаем.

Генетический код русской нации

Сам Достоевский, с тревогой вглядываясь в грядущее, всё же верил в конечную победу Света, Любви и истинной Свободы. И особую роль в этой победе над тьмой отводил православной царской России и русскому народу. Именно в этом смысле нужно понимать его "имперский" лозунг": "Константинополь рано или поздно будет наш". Или слова о том, как дороги русским "священные камни Европы", святость которых перестали понимать сами европейцы.

Абсолютно трезво, без народнического или толстовского "придыхания" глядя на соотечественников, он говорил:

Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы.

Именно поэтому наш современник – прекрасный русский поэт Юрий Кублановский назвал творчество Достоевского "генетическим кодом русской нации".

Удивительно, но даже большевики не смогли замолчать нелюбимого ими Фёдора Михайловича, начав его издавать с 1930-го малыми тиражами, а с конца 1950-х – и огромными. Подсчитано, что Достоевский был издан в СССР 428 раз суммарным тиражом 34,5 млн экземпляров!

На Западе были и есть свои ненавистники Достоевского, но он остаётся самым читаемым и издаваемым русским писателем. Курт Воннегут в "Бойне номер пять" признал, что "абсолютно всё, что нужно знать о жизни, есть в книге "Братья Карамазовы". А Альберт Эйнштейн выдал и вовсе удивительное откровение о том, что Достоевский дал ему для создания теории относительности больше, чем математик Гаусс. Многие ли из наших молодых, да и не очень молодых соотечественников могут сказать нечто подобное о своём национальном гении?

"Братья Карамазовы" (1968). Марк Прудкин, Кирилл Лавров. Фото: Vyacheslav Panov / Globallookpress

Что с того?

Великих писателей у нас ныне принято вспоминать перед школьными экзаменами и по большим юбилеям. Да и то – не всех. Между тем Фёдор Михайлович Достоевский – это не из истории литературы. Это наша сегодняшняя жизнь, а также пути в будущее и предостережения от некоторых из них.

Между нами бродят во множестве Петеньки Верховенские, Лебезятниковы, Смердяковы, Федьки-каторжники. Море "двойников". Постаравшись, можно найти и Макаров Девушкиных и Дмитриев Карамазовых. Но с трудом сыщешь уже Версиловых, князей Мышкиных, Алёш Карамазовых. Наверняка они есть – просто навязанный нашему народу "мейнстрим", увы, отторгает идеалы Достоевского. Или, что хуже – профанирует их. А ведь писатель в той же "пушкинской речи" дал нам завет на все времена:

Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве.

Если мы всего этого не хотим слышать, то что же мы тогда жалуемся и вопрошаем друг у друга в соцсетях: кто разрушил нашу жизнь? Из "достоевского далека" нам вежливо отвечает следователь Порфирий Петрович: "Вы и убили-с".