Протоиерей Александр Ильяшенко: Православие и воинское служение

Конечно, все знают библейскую заповедь «Не убий», которая, казалось бы, воспрещает брать в руки оружие. Однако Господь дал нам и другую заповедь: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15. 12,13).

Воин-христианин берёт оружие не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы защищать тех, кто бессилен перед лицом грозной опасности и не может себя защитить. Воин идёт умирать, чтобы другие жили. Это подвиг. Об этом говорили и святые отцы и учителя Церкви, например Афанасий Великий в своём послании к Аммуну монаху, вошедшему в «Книгу правил»:

Ибо и в других случаях жизни обретаем различие, бывающее по некоторым обстоятельствам, например: не позволительно убивать; но убивать врагов на поле брани и законно и похвалы достойно. Тако великих почестей сподобляются доблестные в брани, и воздвигаются им памятники, возвещающие превосходные их деяния.

Церковь высоко чтит воинский подвиг, поэтому так много святых среди воинов: Георгий Победоносец, Димитрий Солунский, Феодор Стратилат, князь Александр Невский, князь Дмитрий Донской, адмирал Феодор Ушаков...  Защищать свою Родину – святой долг каждого воина.

Георгий Победоносец. Фото: Igor Sinitsyn/Globallookpress

Однако нельзя забывать, что, как писал русский эмигрантский военный писатель и мыслитель Алексей Лазаревич Мариюшкин (Марюшкин) в своей работе «Помни войну»:

Война явление страшное, но ещё более страшное явление – это поражение, и пока человечеством не найдены решения для предотвращения войн, надо напрягать все усилия, чтобы это поражение не случилось. Поэтому государству необходима здоровая армия, надёжно обеспеченная, национально воспитанная и прекрасно обученная, вот почему важно использование всякого опыта, дабы его не покупать, когда случится, ценой крови.

Безусловно, «война явление страшное», поэтому недопустимо говорить, мол, «если надо, повторим». Это свидетельствует лишь о легкомыслии тех, кто произносит эти слова, относящиеся к другой эпохе и к другому поколению, действительно прошедшему «полсвета» и отстоявшему свою Родину в тяжелейшей войне.

Библия – всеобъемлющая книга, в ней много говорится о воинском служении. В Книге Чисел мы видим описание формирования армии израильского народа:

И сказал Господь Моисею в пустыне Синайской, говоря: исчислите все общество сынов Израилевых по родам их, по семействам их, по числу имен, всех мужеского пола поголовно: от двадцати лет и выше, всех годных для войны у Израиля, по ополчениям их исчислите их – ты и Аарон; с вами должны быть из каждого колена по одному человеку, который в роде своем есть главный

(Числа 1:1-4).

Говоря современным языком, этими словами устанавливается призывной возраст, а также армейская иерархия:

И сказал Господь Моисею, говоря: только колена Левиина не вноси в перепись, и не исчисляй их вместе с сынами Израиля; но поручи левитам скинию откровения и служат при ней, и около скинии пусть ставят стан свой; и когда надобно переносить скинию, пусть поднимают ее левиты, и когда надобно остановиться скинии, пусть ставят ее левиты, а если приступит кто посторонний, предан будет смерти, а сыны Израилевы должны становиться каждый в стане своем и каждый при своем знамени, по ополчениям своим; а левиты должны ставить стан около скинии откровения, чтобы не было гнева на общество сынов Израилевых, и будут левиты стоять на страже у скинии откровения. И сделали сыны Израилевы; как повелел Господь Моисею

(Числа 1:48-54).        

Левитам, то есть священству, повелевается заботиться о походном храме, они освобождаются от собственно воинского служения, хотя и принимают непосредственное участие в военных походах. Знамя как принадлежность воинского подразделения также является Божественным установлением. И в наше время знамя части несёт некое сакральное значение: если часть понесла значительные потери, но сохранила знамя – она отправляется на пополнение, если утратила – расформировывается.

Одним из явных признаков, по которому можно судить о праведности или несправедливости воюющих, являются методы ведения войны, а также отношение к пленным и мирному населению противника. Даже защищаясь от нападения, можно одновременно творить всяческое зло и в силу этого по своему духовному и моральному состоянию оказаться не выше захватчика. Война должна вестись с гневом праведным, а не с жаждой мести, насилием, злобой, алчностью. На вопрос воинов, которые спросили: «А нам что делать?» –великий пророк Иоанн Креститель ответил: «Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем» (Лк. 3:14).

Оценку войны как высокого подвига или, напротив, жестокого насилия можно сделать, исходя из анализа нравственного состояния воюющих. «Не радуйся смерти человека, хотя бы он был самый враждебный тебе: помни, что все мы умрём», – говорит Священное Писание (Сир. 8:8). Гуманное отношение к раненым и пленным у христиан основывается на словах апостола Павла: «Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберёшь ему на голову горящие уголья. Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12:20-21).

Обратимся к опыту наших недавних предков, которые ставили себе задачей воплотить эти высокие требования в жизнь, учили им своих солдат и создавали российское христолюбивое воинство. Первый, к чьему опыту можно обратиться, – это А. В. Суворов. Во времена Суворова бой был рукопашным, – казалось бы, более жестоким, чем когда противники не видят друг друга, но тогда люди не ожесточались. Почему? О сохранении души солдата от ожесточения, конечно, много думал прославленный полководец.

Вот что мы можем почерпнуть из его богатейшего наследия: «Обывателя не обижай, он нас кормит и поит; солдат не разбойник». Александр Васильевич был глубоко верующим православным христианином и, конечно, прекрасно знал Священное Писание, поэтому он и употребил то же слово «не обижай», что и Иоанн Креститель. Вот ещё пример: «В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать».

Российское христолюбивое воинство всегда отличалось не только милосердием, но и исключительным благородством. Нравственное влияние Суворова сказывалось на всех, и на солдатах, и на генералах, которые имели счастье служить под его командованием. Так, ученик Суворова, знаменитый полководец князь Багратион, говорил: «Офицерский корпус, чувствующий высоту своего назначения, никогда не потерпит в обществе своём товарища, унижающего честь подчинённого».

Несмотря на исключительную важность воинского служения, в обществе к нему относятся да и относились неоднозначно. Это противоречивое отношение побудило известного русского философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьёва в самом начале ХХ века посвятить этой проблеме произведение под названием «Три разговора». Соловьёв ставил и решал ряд глубоких проблем настолько успешно, что его произведение звучит удивительно современно и не утратило своей актуальности. Необходимость воинского служения он обосновывает, опираясь на нравственный опыт боевого генерала, который в период русско-турецкой войны 1877-1878 годов был офицером на Кавказском фронте. Ниже представлен рассказ генерала с некоторыми незначительными сокращениями.

В. С. Соловьёв. Фото: pravoslavie.ru

* * *

Происшествие в русско-турецкую войну 1877-1878 гг.

(Из книги В. С. Соловьёва «Три разговора». Печатается в сокращении)

...Во всей моей жизни был только один случай, который и мелким назвать нельзя, а главное, я наверное знаю, что тут уже никаких сомнительных побуждений не было, а владела мною только одна добрая сила. Единственный раз в жизни я испытал полное моральное удовлетворение и даже в некотором роде экстаз, так что действовал я тут без всяких размышлений и колебаний, и осталось это дело до сих пор, да, конечно, и навеки останется, самым лучшим, самым чистым моим воспоминанием. Ну-с, и было это моё единственное доброе дело – убийством, и убийством немалым, ибо убил я тогда в какие-нибудь четверть часа гораздо более тысячи человек...

Не руками моими я убивал, не моими грешными руками, а из шести чистых непорочных стальных орудий, самою добродетельною картечью... Не стану же я называть добрым делом простое истребление тысячи людей, будь они немцы, или венгерцы, или турки. А тут было дело совсем особенное. Я и теперь не могу равнодушно рассказывать, так оно мне душу выворотило.

Я был на левом фланге и командовал передовым разведочным отрядом. Были у меня нижегородские драгуны, три сотни кубанцев и батарея конной артиллерии. Страна невесёлая – ещё в горах ничего, красиво, а внизу только и видишь, что пустые, выжженные села да потоптанные поля. Вот раз спускаемся мы в долину, и на карте значится, что большое армянское село. Ну, конечно, села никакого, а было действительно порядочное, и ещё недавно: дым виден за много вёрст. А я свой отряд стянул, потому что, по слухам, можно было наткнуться на сильную кавалерийскую часть. Я ехал с драгунами, казаки впереди. Только вблизи села дорога поворот делает. Смотрю, казаки подъехали и остановились как вкопанные – не двигаются.

Русско-турецкая война. Фото: mageBROKER /Globallookpress

Я поскакал вперёд; прежде чем увидел, по смраду жареного мяса догадался: башибузуки свою кухню оставили. Огромный обоз с беглыми армянами не успел спастись, тут они его захватили и хозяйничали. Под телегами огонь развели, а армян, того головой, того ногами, того спиной или животом, привязали к телеге, на огонь свесили и потихоньку поджаривали. Женщины с отрезанными грудями, животы вспороты. Уже всех подробностей рассказывать не стану. Только одно вот и теперь у меня в глазах стоит.

Женщина навзничь на земле, за шею и плечи к тележной оси привязана, чтобы не могла головы повернуть, – лежит не обожжённая и не ободранная, а только с искривлённым лицом – явно от ужаса померла, – а перед нею высокий шест в землю вбит, а на нём младенец голый привязан – её сын, наверное, – весь почерневший и с выкатившимися глазами, а подле и решётка с потухшими углями валяется.

Тут на меня сначала какая-то смертельная тоска нашла, на мир Божий смотреть противно, и действую как будто машинально. Скомандовал рысью вперёд, въехали мы в сожжённое село – чисто, ни кола ни двора. Вдруг видим, из сухого колодца чучело какое-то карабкается... Вылез замазанный, ободранный, упал на землю ничком, причитает что-то по-армянски.

Подняли его, расспросили: оказался армянин из другого села; малый толковый. Был по торговым делам в этом селе, когда жители собрались бежать. Только что они потянулись, как нагрянули башибузуки, – множество, говорит, сорок тысяч. Ну, ему, конечно, не до счёту было. Притаился в колодце. Слышал вопли, да и так знал, чем кончилось. Потом, слышит, башибузуки вернулись и на другую дорогу переехали. Это они, говорит, наверное, в наше село идут и с нашими то же делать будут. Ревёт, руки ломает.

Тут со мною какое-то просветление сделалось. Сердце будто растаяло, и мир Божий точно мне опять улыбнулся. Спрашиваю армянина, давно ли черти отсюда ушли? По его соображению – часа три.

– А много ли до вашего села конного пути?
– Пять часов с лишком.
– Ну, в два часика никак не догонишь. Ах ты, Господи! А другая-то дорога есть к вам, короче?
– Есть, есть. – А сам весь встрепенулся. – Есть дорога через ущелья. Совсем короткая. Немногие и знают её.
– Конному пройти можно?
– Можно.
– А орудиям?
– Трудно будет. А можно.

Велел я дать армянину лошадь и со всем отрядом – за ним в ущелье. Как уж мы там в горах карабкались – я и не заметил хорошенько. Опять машинальность нашла; но только в душе лёгкость какая-то, точно на крыльях лечу, и уверенность полная: знаю, что нужно делать, и чувствую, что будет сделано.

Стали мы выходить из последнего ущелья, после которого наша дорога на большую переходила, – вижу, армянин скачет назад, машет руками: тут, мол, они! Подъехал я к передовому разъезду, навёл трубку: точно – конницы видимо-невидимо; ну не сорок тысяч, конечно, а тысячи три-четыре, если не все пять. Увидали чёртовы дети казаков – поворотили нам навстречу – мы-то им в левый фланг из ущелья выходили. Стали из ружей палить в казаков. Ведь так и жарят, азиатские чудища, из европейских ружей, точно люди! То там, то тут казак с лошади свалится. Старший из сотенных командиров подъезжает ко мне:

– Прикажите атаковать, ваше превосходительство! Что ж они, анафемы, нас, как перепёлок, подстреливать будут, пока орудия-то устанавливают. Мы их и сами разнесём.

– Потерпите, голубчики, чуточку, говорю. Разогнать-то, говорю, вы их разгоните, а какая ж в том сладость? Мне Бог велит прикончить их, а не разогнать.

Ну, двум сотенным командирам приказал, наступая врассыпную, начать с чертями перестрелку, а потом, ввязавшись в дело, отходить на орудия. Одну сотню оставил маскировать орудия, а нижегородцев поставил уступами влево от батареи. Сам весь дрожу от нетерпения. И младенец-то жареный с выкаченными глазами передо мной, и казаки-то падают. Ах ты, Господи!

Русско-турецкая война. Фото: mageBROKER /Globallookpress

Ввязались казаки в перестрелку и сейчас же стали отходить назад с гиком. Чёртово племя за ними – раззадорились, уж и стрелять перестали, скачут всей оравой на нас. Подскакали казаки к своим саженей на двести и рассыпались горохом кто куда. Ну, вижу, пришёл час воли Божией. Сотня, раздайся! Раздвинулось моё прикрытие пополам – направо-налево, – всё готово. Господи, благослови! Приказал пальбу батарее.

И благословил же Господь все мои шесть зарядов. Такого дьявольского визга я отродясь не слыхивал. Не успели они опомниться – второй залп картечи. Смотрю, вся орда назад шарахнулась. Третий – вдогонку. Такая тут кутерьма поднялась, точно в муравейник несколько зажжённых спичек бросить. Заметались во все стороны, давят друг друга. Тут мы с казаками и драгунами с левого фланга ударили и пошли крошить как капусту. Немного их ускакало – которые от картечи увернулись, на шашки попали. Смотрю, иные уж и ружья бросают, с лошадей соскакивают, амана запросили. Ну, тут я и не распоряжался – люди сами понимали, что не до амана теперь, – всех их казаки и нижегородцы порубили.

А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены – саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, так уж нам была бы верная крышка – третьего-то залпа уж не дали бы!

Василий Верещагин. «Побеждённые. Панихида». Фото: pravoslavie.ru

Ну, с нами Бог! Кончилось дело. А у меня на душе – светлое Христово Воскресение.

Собрали мы своих убитых – тридцать семь человек Богу душу отдали. Положили их на ровном месте в несколько рядов, глаза закрыли. Певчие свои тоже нашлись. Отпели чин чином. Только священнического разрешения нельзя было дать, да тут его и не нужно было: разрешило их заранее слово Христово про тех, что душу свою за други своя полагают.

Вот как сейчас мне это отпевание представляется. День-то весь был облачный, осенний, а тут разошлись тучи перед закатом, внизу ущелье чернеет, а на небе облака разноцветные, точно Божии полки собрались. У меня в душе всё тот же светлый праздник. Тишина какая-то и лёгкость непостижимая, точно с меня вся нечистота житейская смыта и все тяжести земные сняты, ну, райское состояние – чувствую Бога, да и только. А как стали по именам поминать новопреставленных воинов, за Веру, Царя и Отечество на поле брани живот свой положивших, тут-то я почувствовал, что взаправду есть христолюбивое воинство и что война как была, так и будет до конца мира великим, честным и святым делом.

* * *

В заключение добавим, что возрождение в нашем обществе высокого представления о том, что воинская служба есть именно служение, угодное Богу, возможно при условии, что возродится вера в самых широких слоях нашего народа. Не вызывает сомнений, что на этом пути можно добиться и повышения престижа воинской службы, и возрождения славных воинских традиций, и процветания нашей Родины.