Кино с Холмогоровым: "Довлатов" - отличный фильм про Иосифа Бродского

Каким образом этот аристократической динарской фактуры юноша в идеальном черном пальто, безукоризненно трезвый, снисходительно-ироничный, не нарушающий никаких советских законов, не говоря уж о категорическом императиве Канта, и даже пленившуюся им гостью из Еревана увлекающий ради подразумеваемых пикантных амурных утех куда-то глубоко за кадр, может представлять огромного медведеобразного алкоголика, всегда одетого вразнобой и во что попало ("в Союзе я был одет так плохо, что меня даже корили за это"), хулигана, вечно окруженного какими-то криминальными типами?

Наверное для того и понадобился Герману Милан Марич, не понимающий, строго говоря, ни того, что он говорит (все равно его переозвучат), ни того, что происходит вокруг, чтобы он ни в коем случае не пытался работать "под Довлатова".

Еще более очевиден разрыв между проблематикой фильма и проблематикой довлатовской прозы. Лирический герой "Чемодана" (откуда в невероятно искаженном виде перекочевали многие персонажи и ходы) – циник, журналист в худшем советском и общечеловеческом смыслах этого слова, охотно трущийся в литераторской и богемной среде, постоянно встревающий в мутные авантюры и охотно стучащий над попавшего под колпак КГБ шведа, утешаясь тем, что "я тут ни при чем".

Получившийся у Германа обиженный плаксивый романтик с вечной осенью в сердце, озабоченный тем, что его не публикуют и постоянно чем-то брезгующий растворился бы в кислотном мире первого же из рассказов – "Креповые финские носки". Да и без того, перекочевавший в фильм из этого рассказа фарцовщик Фред, превращается в романтичного художника и гибнет под колесами военного грузовика, пытаясь убежать от ареста обхссовцами. Для Довлатова история контрабандной операции, сорванной успехами нашей легонькой промышленности, - всего лишь разгонный блок, для Германа история фарцовки – элемент трагедии разлада между интеллигентом и Родиной.

Режиссер Алексей Герман. Фото: www.globallookpress.com

То есть перед нами фильм не о Довлатове. Точнее так, - как сообщают все материалы о картине, большой вклад в работу над лентой внесли вдова и дочь Довлатова. Писатель предстает на экране их глазами, как их мечта, таким, каким Елена Довлатова хотела бы видеть своего мужа. И она в своем праве. Перед нами, по сути, "эффект вдовы".  Кто-то, эффективно распоряжаясь авторскими правами поднимает одну часть наследия супруга и задвигает на задний план – другую. Кому-то, как Марине Влади, нравилось смаковать алкоголизм и наркоманию суженого, вываливая на свет всё больше экспрессивных подробностей, сплетая из света и тени надрывный миф.

Вдова Довлатова, напротив, немало сделала для того, чтобы Сергей Донатович выглядел в посмертии наиболее благообразно и никого из живых не обижал. Долго судилась с издательством, выпустившим без разрешения часть его переписки. И вот в фильме Довлатов – чувствующий и переживающий потенциальный развод муж и любящий отец, озабоченный тем, как достать дочке немецкую куклу и несущий её домой на руках. Разница тут примерно как между "Дневниками" и  "Воспоминаниями" идеальной писательской вдовы Анны Григорьевны Достоевской.

Итак, как фильм о Довлатове и "по Довлатову" картина Германа хуже чем плоха. Как памятник, поставленный близкими, имеет свои резоны. А вот как фильм не о Довлатове, адресованный тому, кто творчеством писателя не слишком увлечен, а может быть и вовсе его не читал, "Довлатов" неожиданно хорош.

Это яростно антисоветское, мрачно насмешливое, злое, почвенническое кино, в котором присутствуют православие, имперскость, народность и лютейшая гомофобия. Всего этого от фильма о Довлатове совершенно не ожидаешь, но ему бы, думаю, понравилось.

Как мне уже приходилось замечать, в связи с фильмом "Лёд" все наши новейшие киноработы сняты, как будто, по одной методичке. Очень хорошей методичке, написанной каким-то очень умным и знающим человеком, вроде ставшего почвенником Андрона Кончаловского. В ней четко сказано – что можно делать, чего нельзя, какие ходы желательны, какие - категорически запрещены. И сделанное по этому тайному "кодексу Хейса" кино получается гораздо лучше, понятней зрителю, окупаемей, общественно полезней, чем спонтанное самовыражение наших творцов.

"Довлатов" сделан строжайше "по кодексу" и результат не замедлил сказаться. На артхаусный фильм собираются полные залы, наработка на один сеанс просто фантастическая – в среднем 42 человека и 10 тысяч рублей на копию. Конечно, этот эффект частично объясняется искусственным дефицитом – всего четыре дня в прокате с ничтожным количеством сеансов, но если бы фильм был бы действительно плох, то, при невысокой цене билета, повальное бегство зрителей бросалось бы в глаза. Однако зал в наукограде, забитый под завязку женщинами за сорок, как и я - детьми Перестройки, просидел весь фильм не шелохнувшись и хохоча там, где полагалось хохотать.

"Довлатов" получился отчаянно смешным. Совершенно не по-довлатовски смешным. Над тем, как герой Марича разыгрывает стукача-букиниста, составляющего списки интересующихся "Лолитой", или над издевательской историей с проктологом-эстетом-содомитом реально дружно хохочут так, как не хохотали на фильмах "Квартета И".

"Довлатов" получился невероятно эмоциональным, практически манипулятивно эмоциональным. История поисков куклы, или то как Бродский и Довлатов по очереди тащат довольно уже тяжелую уснувшую девочку по настоящему трогают. А когда метростроевцы находят кости детей, убитых во время блокады немецким снарядом, тут тебя уже просто заставляют рыдать. Снова "северный сентиментализм", как и было сказано.

Насчет "православия, самодержавия, народности и гомофобии" как духовных скреп эпохи я тоже не пошутил.

Очень эмоциональная тема прощания с погибшим при аресте фарцовщиком Давидом (наконец-то внятная роль Данилы Козловского) идет под чтение симпатичным рыжебородым художником "Отче наш". Немного абсурдно, так как Давид Львович конечно еврей, но эмоционально тепло – так, под звуки православной молитвы, и должна заканчиваться здесь жизнь, хорошо ли, плохо ли сложившаяся.

Самодержавию, конечно, не везет, как и обычно у наших режиссеров – походя герой Марича замечает, что творческих людей гнобили всегда, и при царях, и при советской власти. Зато вот Империи отдается должное. В одной из финальных сцен Бродский останавливается буквально завороженный строем проходящих чеканя шаг матросов. С учетом влюбленности Бродского в Империю, его поэзии о ней, его собственной военно-морской генеалогии, эта короткая сцена является вполне прозрачной по своему смыслу. "Всюду — жертвы барометра. Не дожидаясь залпа, / царства рушатся сами, красное на исходе. / Мы все теперь за границей, и если завтра / война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте" ("В разгар холодной войны" (1994)).

Съемочная группа фильма "Довлатов" на Берлинском кинофестивале. Фото: www.globallookpress.com

О Бродском в этом фильме следует сказать отдельно. Главный герой там, конечно, не прозаик, а поэт. Герой иногда в буквальном смысле – помогает нести ребенка, находит деньги на куклу. В еще большей степени – символический герой, точка собирания смысла, который хочет донести Герман: он не хочет уезжать, порывать с русской культурой "потому что искусство поэзии требует слов", он пытается читать свои стихи гостям из Наринского, с места ссылки, и не обвиняет их в непонимании.

В конечном счете оказывается, что от петербургской еврейской "тусовки" Бродский и его поэзия отчуждены куда больше, чем от русской имперской среды. Все эти факты не то чтобы сенсация после того полноценного пересмотра наследия Бродского, который с противоположных концов произвели и либералы и патриоты в его юбилей 2015 году.  Наконец и сам образ Довлатова у Германа – это взгляд на него глазами Бродского. "Природная мягкость и добросердечность, несовместимость с окружающей средой". Назови Герман свой фильм "Бродский и окрест" – претензий к нему, возможно, было бы меньше.

Наконец, народность. Самое удивительное свойство "Довлатова" – это абсолютная свобода от социального расизма, характерного для столичной творческой интеллигенции, особенно в инородческой её части. Бесчисленными миазмами этого местечкового расизма была отравлена большая часть нашей культурной среды и её продукции, причем в последние лет шестьдесят концентрация этой субстанции достигала таких значений, что "Русофобия" Игоря Шафаревича превращалась из полемического памфлета в патологоанатомический отчет.

Обильную насыщенность всем этим фильма Германа приходилось предполагать по умолчанию. И вот ты вдруг обнаруживаешь себя в странном воображаемом пространстве, где ощутимо тянет отсутствием русофобии – и как этнической ненависти к русским, и как социального презрения к "пролам", "быдлу" и даже "совкам". Сценарий развивается по парадоксальным законам – Герман раз за разом подводит к тому месту, где должна была бы прозвучать какая-нибудь русофобская гнусность, но… она не звучит.

Довлатов отшучивается от прилипчивого "антисиониста" в трамвае. Собрание великих русских писателей комментирующих трудовые достижения судостроительного завода (отсылающих к анекдоту с переодеванием самого Довлатова в Петра Великого) выглядит нелепо, абсурдно, но в ней снова нет ничего русофобского. И вот героя отправляют брать интервью у рабочего поэта-метростроевца Кузнецова (совпадение фамилии со знаменитым поэтом-почвенником Ю.П. Кузнецовым вряд ли случайно).

Ожидаешь обнаружить хитрую пролазливую гниду, этакого Гаврилу из многотиражки, а на деле перед Довлатовым предстает новый Рубцов, пишущий стихи о Боге, зиме и Родине, который не печатают точно так же, как и ироническую прозу самого Довлатова. Рабочий-поэт страдает от неверности любимой, не понимает бюрократов и пьет за упокой Есенина и Гумилева. Сцена с мертвыми детьми в метро вообще оказывается своеобразной нравственной кульминацией фильма, соприкосновением героя с чем-то большим, нежели его повседневная среда обитания, с чем-то таким, что Бродский сумел увидеть в ссылке.

Антон Шагин (сам закончивший ПТУ), играющий рабочего Кузнецова наконец-то оказался уместен со своими собственными стихами. Когда в "Хождении по мукам" он читал их вместо стихов Бессонова-Блока – это выглядело невозможно нелепо. Здесь же, со своей со своей в чем-то классицистической, а в чем-то рубцовской интонацией он абсолютно уместен.

Еще мороз певучий не охрип,
метель еще белоречива.
И стелется, и так красиво,
когда с землею небо говорит.
О чем-то сокровенном, о живом.
О дружелюбности вселенной.
Где ты в беседе откровенной,
рождаешься в себе самом.
И без нарядов, без прикрас,
готовый к новым совершеньям,
Ты видишь, как в печи поленья
горят в сей безмятежный час.

Когда Довлатов и Кузнецов оказываются на вечеринке у влиятельного человека, эстета-проктолога, предлагающего писателю-неудачнику проверить простату и написать героический эпос по-гречески, то сквозь хохот осознаешь, что если в этом фильме и есть классовая ненависть, то это ненависть не интеллигента к "пролам", а ненависть всех частей народа к растленной и грязной элитке, у которой всё через одно место. И остается только вместе с героем Марича послать эстета куда подальше, а заодно с ним и всех, кто под него прогибается…

Памятник писателю Сергею Довлатову в Санкт-Петербург. Фото: Петр Ковалев/ТАСС

Здесь, кстати, достигает ясности и сгущенный, жесткий, временами и впрямь чересчур унылый, не оставляющий места ни единой краске кроме серой, антисоветизм "Довлатова". Как правило такой ангтисоветизм для представителей "тусовки" является формой русофобии, на худой конец – антипутинизма, торговлей вожделенным западным зрителем и критиком образом вечной русской свинцовой диктатуры.

"Довлатов" хорош тем, что в нем предметом антисоветской ненависти служит именно советское, а не русское, не народное. Акценты расставлены так точно, что ты действительно понимаешь причину возмущения системой, в которой невозможно было купить ребенку игрушку, коньяк был универсальной валютой, томик Стейнбека (тысячу раз просоветского до лицемерия Стейнбека) – библиографической редкостью, а столкновение с финном было приравнено к визиту ангела с третьего неба.

Тема литературной цензуры доведена, пожалуй, до абсурдной применительно к эпохе истерической аффектации. "Без Союза Писателей ты никто". Даже Бродский ухитрялся ездить в Крым по путевкам от литфонда, Довлатов же и вовсе был членом Союза Журналистов. Самоубийство невостребованного писателя прямо в редакционном кабинете, преобразовавшееся из самоубийства затравленной любовниками-антисемитами машинистки Раисы в "Зимней шапке". Сданные в макулатуру отвергнутые журналом рукописи, среди которых ходят по двору Довлатов. Миф, что так поступили с рукописями Довлатова в "Авроре" ничем не подтверждается. Да и место писателя в литературном процессе тогдашнего Ленинграда было несколько более сложным, так как он сам с 1975 заведовал прозой в пионерском журнале "Костер".

"Я вел двойную жизнь. В "Костре" исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в "Детгиз", "Аврору", "Советский писатель". Там исправно душили  меня. Я был одновременно  хищником и жертвой. Первое время действовал более или менее честно. Вынимал из кучи макулатуры талантливые рукописи, передавал начальству. Начальство мне их брезгливо возвращало. Постепенно я уподобился моим коллегам из "Невы".

В этом смысле, повторюсь, "Довлатов" – совершенно недовлатовский фильм, так как вся литературная автобиография Довлатова состоит из историй о маневрах, компромиссах, циничном соглашательстве и выживании. Советский Союз Довлатова – временами жестокое, всегда абсурдное, но, в целом, довольно веселое место. Занимая в нем положение мелкого литературного планктона, Довлатов возвысился за счет того, что оказался планктоном мыслящим. В его прозе советская система это не столько непрошибаемая глухая стена, сколько набор преодолимых разными способами препятствий.

Кстати сказать, и после эмиграции это существование в поле компромиссов никуда не девалось. В Америке Довлатов издавал газету "Новый американец" владельцем которой был фанатичный ортодоксальный иудей Борис Меттер, к примеру, запрещавший упоминать в газете свинину. Но это было сущей невинностью по сравнению с тем, что теперь от Довлатова потребовалось бороться с клерикализмом и поповщиной в худших традициях советской прессы, но уже во имя не марксизма, а иудаизма. Вспоминает известный православный миссионер Александр Дворкин:

"Как-то отец Александр [Шмеман], вернувшись с радио "Свобода", где он начитывал свои религиозные передачи, вызвал меня, тогда еще первокурсника, к себе в кабинет и вручил мне номер недавно появившейся русскоязычной газеты "Новый американец". Главным редактором нового издания был писатель Сергей Довлатов. На тот момент я был совершенно не знаком с его творчеством и знал только, что о его приезде в США не так давно писала вся русскоязычная пресса. Газета имела ярко выраженную еврейскую направленность и показалась мне довольно малоинтересной. Я с удивлением взял номер из рук отца Александра. "Садитесь и почитайте, – предложил он мне, – тут статья про вас". Тогда я, мягко говоря, не был избалован вниманием прессы (свое имя я видел в печати всего пару раз), а статей про меня вообще еще не писали. То, что я увидел, имело зубодробительный эффект. В статье в лучших традициях газеты "Правда" живописалось обо мне как о главе православной секты, занимающейся насильственным крещением евреев. Мне приписывались похищения еврейских детей, избиения до полусмерти их матерей и прочая чушь. А заканчивалась статья призывом "крепко дать по кровавым рукам платным эмиссарам антисемитской клики в их многовековой борьбе против еврейского народа"…

Главным последствием этой истории для меня стало то, что я долго из принципа не читал Довлатова. Впервые познакомился с его книгами я уже по возвращении в Россию и пожалел, что не читал их раньше. Так я простил ему ту позорную историю с неприличной газетой "Новый американец", которая, кстати говоря, не долго просуществовала. Вырезка из того самого номера у меня до сих пор где-то хранится".

И рассказанная в "Двубортном костюме" история с информированием ГБ о встречах со шведом, и исправление литературно-жандармской должности в "Костре", и такие вот пахучие истории из эмигрантской жизни, показывают, что природа довлатовских компромиссов была сложнее, чем просто слабость. И на созданного Германом из Марича юного бунтаря он был похож менее всего.

Понятно, что сгущено серым изображением СССР Герман продолжает родовые традиции и потрафляет иностранным жюри, которые ни к какой другой России, кроме вечно-свинцовой попросту не готовы.  Сам же режиссер и говорит об этом в своем интервью:

"Западный человек не в состоянии понять противоречия России. Они любят адаптированные фильмы, они не понимают, что мы сложные. Англосаксы — они же все равно расисты. Им надо понять, почему мы другие, не такие. Нужны простые рецепты: что нас угнетают, что мы под властью тирана, что у нас чувства атрофировались. Они не понимают, что многие процессы в России, которые нам самим могут нравиться или нет, — производные географии, национального характера, климата, истории, языка, что мы такие, какие мы есть".

Но все-таки я готов простить Герману этот концентрат серости, созданный им из Советского Союза. Во-первых оглушительный хруст нарезного батона и так раздается уже со всех сторон. А во-вторых, потому что в остальном режиссер обманул мои худшие ожидания. Я ожидал, что этот советский концентрат будет объявлен вечной Россией и густо унавожен страданиями инородца, который бесконечно выше этой грязной почвы. Однако ничего подобного не произошло.

Мало того, на специфическом материале жизни будущих эмигрантов "Довлатов" оказался своего рода неопочвенническим манифестом. Вполне, как показывают слова самого Германа, сознательным. "Это почва… Русский человек — со своим, сложным и путанным сознанием — существует, это не выдумки".

И вот этим переизданием русского почвенничества совершенно недовлатовский фильм Германа о выдуманном им не-Довлатове оказался на удивление хорош. Я ожидал увидеть рукопожатно-хорошелицую юмореску о страданиях интеллигентного творца с хорошими генами окруженного "русским быдлом". Получился местами дико смешной, местами страшный фильм о русских и нерусских, о России, оказавшейся в отчужденном от самой себя нечеловеческом состоянии. Фильм, преодолевающий социальный расизм, переламывающий свой "чернушный" генезис, критичный и по отношению к власти и по отношению к противостоящей ему образованщине, но лишенный по настоящему плохих людей, к каковым относится разве что пресловутый проктолог. В этом смысле "Довлатов" очень социально-интегрирующий фильм. Кто-то, пожалуй, если хватит ума, объявит его "путинской пропагандой".

Хотя, в конечном счете, Сергей Довлатов предвосхитил и переиграл Германа, написав рассказ, который выразил ту же установку лаконичней и выпуклей фильма. Это "Шоферские перчатки", своего рода пародия на "Иван Васильевич меняет профессию". Переодетый в Петра I Довлатов ходит по Ленинграду, он должен удивляться, возмущаться, ругать потомков – таков замысел суетливого диссидентствующего режиссера Шлиппенбаха (в рассказе Довлатова, надо сказать, и образ режиссера и обстоятельства съемок изрядно искажены). Однако царь быстро сливается с очередью, принимающей его появление абсолютно естественно, в отличие от присутствия человека с камерой, на которого смотрят как на агента соввласти, "п…ра с фонарем", приехавшего бороться за "моральный облик советского человека".

После столкновения с народом, подобного Полтавской баталии, довлатовский Шлиппенбах решает завязать кино и заняться "правозащитной деятельностью". Оппозиция: народная монархия vs советски-антисоветская диссиденция Довлатовым выстроена здесь лаконично-изощренно (более подробно над этой публикой Довлатов произдевался в финале "Филиала").

Вместо шутовского фильма с писателями реальная история с фильмом о Петре могла бы занять в ленте Германа достойное место. Но она, увы, для этой ленты слишком веселая. Ведь сам-то фильм совершенно не веселый, хотя и смешной.