Горе от ума Петра Чаадаева

Быть одним из самых глубоких умов своего времени и... прослыть сумасшедшим. Героически проявить себя в Отечественной войне 1812 года и... стать символом западнической русофобии. Дружить с декабристами и... жёстко критиковать их мятеж. Стать кумиром либералов, будучи глубоко верующим христианином, консерватором и монархистом. Подобных парадоксов в личности этого человека, его жизни и творчестве немало. Всё это – старший друг Александра Пушкина, с которым поэт вполне мог вместе отмечать дни рождения (хотя в те времена больше праздновались именины), Пётр Яковлевич Чаадаев.

К слову, в 1820 году именно Чаадаев, на тот момент – адъютант генерала Иллариона Васильчикова (впоследствии – председателя Комитета министров и Государственного совета Российской империи), заступился за юного поэта. Тогда Пушкин едва не угодил в сибирскую ссылку за едкие эпиграммы на всесильного графа Аракчеева, близкого ко двору архимандрита Фотия (Спасского) и самого императора Александра I.

Александр Сергеевич Пушкин. Фото: www.globallookpress.com

В то время 20-летний поэт позволял себе дерзкие стихи, одно из которых посвятил лично Чаадаеву и которое впоследствии столь часто цитировали большевики, главные специалисты по «обломкам»:

Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

В итоге юный Пушкин легко отделался, отправившись сначала на юг, а затем в родовое Михайловское, где успешно пересидел декабристский мятеж, который вполне мог закончиться для поэта трагически.

К слову, Чаадаев, к тому времени уже завершивший блистательную офицерскую карьеру, в декабре 1825-го был ещё дальше от Сенатской площади: в Европе. Во многом этот европейский вояж и создал из Петра Яковлевича знаменитого «басманного философа» – поселившегося в патриархальной Москве филокатолика, радикального западника и жёсткого критика цивилизационного выбора и исторического пути Государства Российского.

Что любопытно, если в начале дружбы и творческого пути именно Чаадаев сдерживал пылкого в своём юношеском радикализме Пушкина, то уже в середине 1820-х поэт, обращаясь к старшему другу, иронизировал над своей былой склонностью к мятежу:

Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И, в умиленье вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.

И здесь появляется публицистическое искушение: схематически представить пушкинскую «эволюцию вправо» и чаадаевскую «влево». Да, первая очевидна, а вот второй – не было. Чаадаев не стал ни мятежником, ни «революционным демократом». Напротив, в Европе он увлёкся идеями мыслителей-консерваторов Жозефа де Местра и Луи Бональда. Эти католики-традиционалисты были последовательными критиками любых революционных потрясений, однако утопически веровали в то, что Римско-католическая церковь, управляя государствами, может построить некий «совершенный строй», подобие «Царства Божия на земле». И именно эти идеи стали для Петра Чаадаева главным искушением его жизни.

Жозеф де Местр. Фото: www.globallookpress.com

Не секрет, что стихийным западничеством политические элиты Государства Российского «баловались» задолго до рождения Чаадаева и даже до петровских реформ. Но даже в чужебесном XVIII столетии никто не осмеливался произнести, что Россия изначально избрала не тот исторический путь, и виной тому – Православие. Чаадаев в своих «Философических письмах» едва ли не первым произнёс слова, которые затем ещё долго будут повторять на свой лад западники и славянофилы. Одни – подтверждая, другие – критикуя. Евразийцы же – подтверждая и критикуя одновременно (мол, так-то оно так, но оно-то и хорошо):

Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы всё ещё открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живём лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя.

И буквально тут же – более чем резонная критика современного Чаадаеву крепостничества, но опять-таки – с претензией к... Русской Церкви и Православию. Вполне в духе какого-нибудь сегодняшнего Познера и других его либеральных (хотя и куда менее интеллектуальных) собратьев по перу и микрофону:

Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрёкся в лоне самого христианства? Откуда у нас это обратное действие религии? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить усомниться в Православии, которым мы кичимся. Римские первосвященники первые способствовали уничтожению рабства в области, подчинённой их духовному управлению. Почему же христианство не имело таких же последствий у нас? Почему, наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских? Пусть Православная Церковь объяснит это явление.

После издания первой части «Философических писем» в 1836 году в журнале «Телескоп» (цензура оказалась слишком мягкой) многие резонно сочли, что автор переметнулся в католицизм (а такие факты в дворянской среде того времени, увы, были не единичны). Однако в реальности Чаадаев сохранял верность Православной Церкви, более того, регулярно исповедовался и причащался. Император Николай I не стал вдаваться в духовный поиск философа, его вердикт был сух и категоричен: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного».

На том и порешили: сам Пётр Чаадаев был объявлен сумасшедшим, журнал «Телескоп» закрыли, а его издателя Николая Надеждина сослали. К слову, о последнем факте в советской историографии упоминается часто, а вот о том, что уже 2 года спустя Надеждин стал чиновником особых поручений при министре внутренних дел Российской империи, впоследствии возглавил редакцию «Журнала Министерства внутренних дел» и в итоге был пожалован высоким чином действительного статского советника, говорится куда реже.

Над Чаадаевым же на короткое время был установлен надзор полицейского лекаря. Видимо, весьма искусного. Уже в следующем, 1837 году философ «исцелился», написав «Апологию сумасшедшего». В этом, не изданном при его жизни, произведении он ещё не отказался от своих западнических взглядов, однако выступил пламенным патриотом, признав свою прежнюю критику Отечества, народа и Церкви – «преувеличением»:

Да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу... было преувеличением не воздать должного этой Церкви, столь смиренной, иногда столь героической... наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина.

К тому времени младший друг Чаадаева, чей «грациозный гений» был поставлен им наравне со «всеобъемлющим умом Ломоносова», уже был в могиле. Но что интересно, покаянное по своей сути письмо десятилетием позже, в 1848-м, философ отправил другому великому русскому поэту – Фёдору Тютчеву (к слову, убеждённому консерватору и антизападнику).

Фёдор Иванович Тютчев. Фото: www.globallookpress.com

В этом письме Чаадаев уже довольно жёстко критикует современную западную цивилизацию за её революционный дух и отступление от христианства, а нас – за... наше западничество:

С того часа, как мы оказались в соприкосновении с иноземными идеями, мы поспешили отказаться от наших старинных туземных идей, мы сразу изменили нашим старинным обычаям, мы забыли наши почтенные традиции, мы преспокойно претерпели ниспровержение одного за другим наших вековечных учреждений: мы почти целиком отреклись от всего нашего прошлого, мы сохранили одни только наши религиозные верования. Правда, эти верования, составляющие самое сокровенное нашего социального бытия, были достаточны, дабы оградить нас от нашествия самых негодных принципов иноземной цивилизации, против дыхания самых зловредных её истечений.

В конце жизни Пётр Чаадаев сильно переживал поражение России от объединившегося против нашей страны Запада в Крымской войне, порой впадая в самое настоящее уныние. Однако умер он подлинным христианином, попросив привести к себе православного священника, исповедовавшись и причастившись. Погребён философ был, согласно его завещанию, на кладбище московского Донского монастыря, в некрополе которого чаадаевская могила сохранилась до наших дней.

Помните избитую фразу о декабристах, «разбудивших Герцена»? Роль Чаадаева была очень похожей: именно он «разбудил» споры славянофилов и западников. Можно ли сказать, что он же породил сегодняшних познеров и уж тем паче, прости господи, шнуровых? Конечно же, нет. Хотя ряд интеллектуальных доводов в их весьма далёкую от философского дискурса «копилку» действительно привнёс. Но если для самого мыслителя эти доводы были его личной болью, то для нынешних «западников» – лишь поводом для хулы на Церковь и упражнений в русофобии. Собственно, именно в этом и заключается трагедия Петра Чаадаева, его подлинное «горе от ума». К слову, по мнению многих литературоведов, он и был прототипом грибоедовского Чацкого.